Сбежавший нотариус (Эжен Шаветт)

«Сбежавший нотариус» – блестящий детектив французского писателя Эжена Шаветта, современника и последователя Александра Дюма и Эмиля Габорио. Главный герой романа, художник Поль Либуа, осматривая окрестности Монмартра из подзорной трубы, замечает в одном из окон белокурую красавицу. В попытках отыскать ее он оказывается втянутым в расследование страшного преступления, совершенного в замке Кланжи. Исчезновение старого нотариуса, взявшего на себя роль справедливого мстителя, а вместе с ним и внушительной суммы денег – лишь начало в цепи роковых событий, участниками которых станут все обитатели замка.

Оглавление

Приведённый ознакомительный фрагмент книги Сбежавший нотариус (Эжен Шаветт) предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.

Поль Либуа считался талантливым живописцем. Это был сильный, крепкого телосложения мужчина лет тридцати, большой охотник до любовных приключений. Но вместе с тем он был усердным работником и, чтобы избежать докучливых посетителей, избрал себе жилище на самой вершине Монмартрского холма и устроил там мастерскую.

– Прекрасный воздух! Превосходное освещение! Великолепный вид! – отвечал он тем, кто укорял его за выбор места.

Он ничуть не преувеличивал, говоря о великолепном виде, которым мог наслаждаться из окон своего жилища. Но вместо того, чтобы занять двадцать страниц описанием панорамы Парижа, открывавшейся с высот Монмартра, ограничимся несколькими словами. В летнее время, когда парижане отворяли окна, чтобы проветрить свои квартиры, любопытному взору, вооруженному хорошим биноклем, представлялось весьма интересное зрелище.

Поль Либуа был очень любопытен и владел не просто биноклем, а великолепной подзорной трубой. С ее помощью он мог видеть даже дома, расположенные на другом конце Парижа. Итак, в минуты отдыха Поль Либуа оставлял свои кисти и брался за трубу. Поворачивая ее во все стороны, он нескромным взором проникал через открытые окна в помещения верхних этажей и был невидимым свидетелем домашней жизни мужчин и женщин, которые в глубине своих комнат считали себя доступными лишь очам Божьим.

В то время, с которого начинается наш рассказ, труба не поворачивалась больше во все стороны – уже больше недели она была направлена на один-единственный объект. Остановилась она в то утро, когда Либуа, производя привычный осмотр, вдруг вскрикнул, подскочив на месте:

В глазах художника при этом восклицании загорелась радость. Судя по всему, зрелище, представшее его взору, можно было причислить к разряду весьма приятных. Оно приковало к себе все внимание живописца. Десять минут спустя он, по-прежнему не отрываясь от подзорной трубы, вновь воскликнул:

– Ах, дьявол! – И затем прибавил с видимым удовольствием: – Это же Венера, выходящая из волн!

Голос слуги вернул его на землю. Лакей, несколько раз тщетно постучав в дверь кабинета, где была устроена обсерватория, и не получив ответа, решился наконец войти.

– Какой-то посетитель ожидает вас в мастерской, – доложил он.

– Чтобы черт его побрал! – заворчал Либуа, вынужденный отказаться от занимавшего его зрелища.

Следует признать, что, оторвавшись от подзорной трубы, художник принес настоящую жертву. Стекла телескопа, как мы уже говорили, были очень сильны. Они так приближали предметы, что Либуа мог разглядеть не только красоту очаровавшей его дамы, но и кружево, которым был обшит ворот ее сорочки. Белокурая дама была высокого роста и отличалась пышными формами. Последнее обстоятельство и вызвало у Либуа вышеупомянутые восклицания.

У стены справа от окна виднелся мраморный столик, заставленный флаконами, щетками, гребенками и баночками. В глубине комнаты можно было узреть два водопроводных крана и фарфоровую ванну. Не нужно обладать большой сообразительностью, чтобы понять, что прекрасная блондинка находилась в своей уборной.

Очевидно было, что комната эта выходила окнами в сад или к стене, так что дама считала себя совершенно защищенной от нескромных взоров. Могла ли она подозревать, что откуда-то издали чей-то любопытный и восхищенный взор следил за каждым ее движением? Она была настолько уверена в своей уединенности, что, собрав свои прекрасные волосы в узел, расстегнула ворот сорочки и спустила ее. Теперь костюм ее сделался еще проще прежнего, и она погрузилась в ванну.

Это видение длилось не больше минуты, но вызвало восхищенное восклицание из уст художника, который был тонким знатоком женской красоты. Четверть часа спустя, как раз в ту минуту, когда, по выражению Либуа, блондинка выходила из ванны, как Венера из волн, слуга доложил, что в мастерской его ожидает посетитель.

Господин, пришедший так некстати, оказался преуспевающим торговцем мясом, портрет которого живописец рисовал два месяца тому назад. В то время мясник носил траур по своей первой жене. После этого он успел жениться во второй раз и теперь желал, чтобы его черный траурный сюртук был переделан в серый пиджак.

– И цепочка должна быть золотая вместо той, простой, что была тогда на мне.

Поль Либуа не осмеял этого вторично женившегося мясника потому только, что не слышал ни слова из всего сказанного им. Он сидел с видом слушающего человека, покачивал головой, но мысли его были без остатка поглощены белокурой наядой.

Художника мучило страшное опасение. А вдруг после его ухода слуга, строго следивший за порядком в доме, поставил телескоп в угол? Тогда прощай, дивная незнакомка! Она будет для него навсегда потеряна! Он никогда уже не сумеет найти это заветное окно среди тысяч парижских окон. Покачивая головой и повторяя «очень хорошо» и «будет исполнено», он проводил мясника, убежденного в том, что все его желания воплотятся в жизнь.

В три скачка Поль очутился у своего телескопа и, волнуясь, приложил глаз к стеклу. О, счастье! Ничто не изменилось! Он опять увидел блондинку, только уже одетую. На ней был весьма эффектный капот, а волосы изящно причесаны. Красавица подошла к окну и выглянула на улицу.

«Она кого-то ждет», – подумал Поль.

Он не ошибся. Минуту спустя он увидел, как женщина, оправив платье и бросив последний взгляд в зеркало, с улыбкой на устах повернулась к углу комнаты, где, без сомнения, находилась дверь, в которую должна была войти ожидаемая особа. Действительно, в комнату вошел какой-то господин.

К несчастью для Либуа, мужчина стоял к окну спиной. Единственными отличительными признаками, замеченными Полем, были черный костюм, стройный стан и шляпа с черным крепом, которую вошедший держал в руке. Что еще увидел живописец и что сильно ему не понравилось, это то, как сомкнулись женские ручки на шее у незнакомца. Все ясно свидетельствовало о том, что наяда ждала гостя с распростертыми объятиями.

– Гм… Гм! – промычал живописец при виде объятий и поцелуев.

Но вот дама положила свою ладонь на руку господина, и оба исчезли за дверью справа, а Либуа осталось только любоваться пустой уборной.

– Однако мне необходимо увидеть лицо этого животного, – пробормотал Поль с некоторой завистью.

В эту минуту вошел слуга и доложил, что завтрак готов.

– Как, уже двенадцать часов?! – воскликнул художник, изумившись, как быстро пролетело время в наблюдениях за Венерой.

И в ту же минуту у него мелькнула мысль: «Значит, обожателя принимают в двенадцать часов!»

Он наскоро позавтракал, чтобы тотчас возвратиться к телескопу. Увы! Окно было закрыто. За весь день оно так больше и не открылось, к великой досаде живописца, который еще раз двадцать подходил к телескопу.

– Если ты хоть пальцем тронешь телескоп, я тебя застрелю, – сказал он вечером лакею, отправляясь спать.

На следующий день на рассвете, после тревожно проведенной ночи, полной сновидений, в которых главную роль играла Венера, выходящая из воды, Поль бросился к телескопу. Окно все еще оставалось закрытым. Красавица, как видно, не особенно любила смотреть на восход солнца, и Полю пришлось ждать до десяти часов, когда окно открыла старая безобразная женщина.

«Ее горничная, должно быть», – подумал живописец. Та ходила взад-вперед по уборной, переставляла разные безделушки на туалетном столике, раскладывала юбки и платья для своей госпожи, которая, без сомнения, еще нежилась в постели.

«Она не успеет приготовиться к визиту своего обожателя», – в нетерпении заметил Поль.

Около полудня наконец появилась красавица в сорочке, в туфлях на босу ногу, с распущенными волосами, как будто только что встав с постели. Она, позевывая, курила сигарету и болтала со старухой, которая на уголке туалетного столика гадала ей на картах.

«Она сегодня никого не ждет», – подумал Поль, вполне извиняя ей более чем легкий туалет в такое жаркое июльское утро.

В самом деле, в воздухе ощущалась гнетущая духота, обыкновенно предшествующая грозе. Тяжелые черные облака заволокли небо. Вскоре сверкнула молния, загремел гром, полил сильный дождь, образовав завесу, скрывшую Париж от взоров Либуа.

На следующий день дела заставили живописца выйти из дома. Вернувшись к завтраку, он сразу же направился к телескопу. Белокурая наяда предстала перед ним причесанная, нарядная, в том же капоте, который был на ней два дня тому назад, одним словом – во всеоружии.

В ту же минуту Поль увидел, как в комнату входит уже знакомый ему господин. Опять он стоял к окну спиной. Встреча возлюбленных была такой же нежной, как и в первый раз. Вслед за этим оба исчезли в соседней комнате, судя по всему – столовой.

После десятидневных наблюдений художник сделал вывод, что блондинка редко выходит из дома и не принимает никого, кроме вышеупомянутого господина, который являлся к ней раз в два дня ровно в полдень. Лицо таинственного посетителя Полю так и не удалось разглядеть. Живописец видел только его спину. Пока блондинка общалась с гостем, горничная приводила в порядок уборную. В два часа, когда солнце обыкновенно проникало в эту комнату, старуха закрывала жалюзи.

На одиннадцатый день утром Поль встал с постели с твердо принятым решением.

– Я должен нанести визит этой женщине, – сказал он себе.

Но сказать и исполнить – вещи разные. Прежде нужно было выяснить важный вопрос: в каком квартале, на какой улице, в каком доме живет эта лучезарная Венера.

Окно ее находилось прямо перед телескопом, сокращающим расстояние во много раз, но как только взор отрывался от него, найти окно Венеры невооруженным глазом среди сотен других не было никакой возможности.

И наконец, на каком расстоянии находилось окно? Возможно, очень далеко… Но Либуа решил во что бы то ни стало найти иголку в стоге сена! Присмотревшись к окружающим зданиям, он прикинул и решил, что расстояние между ним и красоткой должно быть в две или три тысячи метров. Он строил свои предположения, исходя из расположения железнодорожного вокзала Сен-Лазар, церкви Нотр-Дам-де-Лоретт и биржи.

Таким образом, ему предстояло исследовать бо`льшую часть Девятого округа и некоторую часть Второго. Приходилось исключить улицы, расположенные перпендикулярно к Монмартру. Окно блондинки было в пределах прямой видимости по отношению к дому художника, а значит, ее жилище находилось на поперечной улице. Следовательно, нужно было осмотреть от четырехсот до пятисот домов.

– Черт побери! – пробормотал Либуа, резюмировав таким образом предстоящую ему задачу.

Но он был человеком настойчивым. Счастье, говорят, благоприятствует смелым… К тому же блондинка была так привлекательна!

На следующий день наш художник, решивший начать поиски с правой стороны города, спустился с Монмартра. Миновав бульвар Клиши, он достиг улицы Амстердам и прошел по ней до вокзала Сен-Лазар. Когда Либуа вышел на Гаврскую площадь, заполненную толпой путешественников, железнодорожные часы показывали одиннадцать часов двадцать минут.

– Э, боже мой, если я не ошибаюсь, это мой друг Поль Либуа! – радостно вскрикнул какой-то господин.

Поль взглянул на мужчину. Тот был молод, одних лет с художником, с прекрасной фигурой, приятным лицом, но глуповатой улыбкой. Одетый в черное по случаю траура, он был преисполнен изящества. При первом взгляде на него можно было понять, что находишься в присутствии хорошо воспитанного глупца, светского человека, который способен говорить лишь банальности.

Заметив, что Либуа не узнает его, молодой человек воскликнул:

– Как, ты не помнишь своего старого товарища по пансиону. Монжёза… Робера де Монжёза?

– Как! Это ты, маркиз? – сказал художник, улыбнувшись приятелю.

– Я самый! Да, это я – маркиз, над которым ты и другие товарищи потешались в пансионе. Какими шутками угощали вы меня! Чего только не рассказывали!

– Да, но, признайся, ты был тогда необычайно легковерен, готов был принимать черное за белое…

– Сейчас я совсем другой… О, клянусь тебе. Хитрым же должен быть тот, кто меня надует!

Маркиз произнес это таким тоном и с таким выражением лица, что Либуа вывел заключение: «Он стал глупее прежнего».

Между тем маркиз де Монжёз спросил:

– Уж не приехали ли мы на одном поезде?

– На каком поезде?

– Нет, я шел мимо станции, когда мы встретились. Так ты живешь за городом, маркиз?

– Да, в замке Кланжи, в шести лье отсюда. Ты непременно должен навестить меня. Я представлю тебя маркизе.

– Уже четыре месяца!

И маркиз поцеловал кончики пальцев и сделал жест, словно посылая воздушный поцелуй. Затем прибавил:

– Жена моя красавица, каких мало.

– И такая красавица любит тебя!

– Понятное дело, – ответил маркиз самодовольно. – Впрочем ей, бедняжке, кроме меня, и любить некого, – поспешил он добавить. – Я никогда не знал своей тещи. Она умерла задолго до моей женитьбы.

– У тебя нет тещи? Тебе везет!

– Больше чем везет, мой друг… ибо мой тесть… вот, посмотри!

При этом Робер де Монжёз указал пальцем на креп шляпы.

– Как, тесть также умер?

– Шесть недель тому назад… Ты и сам видишь, что маркизе некого любить, кроме меня.

– В таком случае она должна быть очень недовольна твоими отлучками. Ты часто приезжаешь в Париж?

Маркиз поколебался с ответом, но наконец сказал:

– Да, довольно часто.

– Довольно часто? Как же это ты – человек, который любит и любим и у которого, насколько мне известно, нет никаких коммерческих дел, призывающих в Париж… ибо, как мне помнится, по совершеннолетии в твое распоряжение должно было перейти громадное состояние…

– Так и есть, и я распоряжаюсь этим состоянием. Я даже порядочно увеличил его, – прервал Поля Монжёз.

– Благодаря своей женитьбе, не правда ли? Деньги обычно идут к деньгам, потому даже не буду спрашивать тебя, много ли принесла тебе жена.

При этих словах Монжёз состроил гримасу и промычал:

– Так ты женился по любви?

– Вовсе нет! Я – и женитьба по любви! За кого ты меня принимаешь? – воскликнул маркиз с негодованием. – Моей жене не только досталось богатое наследство после матери, но и отец назначил ей шестьсот тысяч в приданое.

– Хорошенькая сумма! А что же ты говоришь «увы»? По-моему, неплохо получить такой капитал!

– Да, именно что получить, – повторил Монжёз, печально покачивая головой.

– А ты не получил? Тебя что, надул твой тесть, заявив по совершении брака: «Я пошутил относительно приданого»? Так было?

Во второй раз маркиз встрепенулся, как змея, которой наступили на хвост.

– Обманут тестем! – сказал он недовольным тоном. – Право, друг мой, ты все еще считаешь меня таким, каков я был в пансионе! Повторяю тебе, хитер будет тот, кто проведет меня теперь… Знай же, что накануне моей свадьбы, в тот вечер, когда подписывали свадебный контракт, сумма в шестьсот тысяч была при мне отсчитана моим тестем и вручена нотариусу, который должен был передать ее мне после венчания.

– За двадцать четыре часа, отделявших меня от того мгновения, когда я должен был получить деньги, нотариус скрылся.

– Вот тебе на! – воскликнул Либуа. – Что же, у него дела были расстроены?

– О, нет! Проверка, проведенная после его бегства, показала, что дела его были в полном порядке. Его актив превышал пассив на два миллиона.

– Но приданое ускользнуло от тебя, мой бедный маркиз?

– К несчастью, да, и мне не на кого пенять. Нотариуса выбрал я сам. Тесть при мне передал деньги моему уполномоченному. Делать нечего!

После этого заявления Монжёз с отчаянным вздохом прибавил:

– Да и к чему говорить? Я был обвенчан и протестовать уже не мог.

– Молод ли был твой нотариус? – спросил художник, пытаясь понять, по какой причине мог бежать человек, дела которого находились в цветущем состоянии.

– Ему было около шестидесяти.

– Это уже не время для безумных приключений, согласись.

Услышав эти слова, маркиз покачал головой.

– Да, казалось бы, в его годы поздно совершать безрассудства из-за женщины.

– Ого! Тут замешана женщина?

Монжёз хотел продолжить свой рассказ, но тут вокзальные часы стали медленно отбивать двенадцать ударов. При этом звуке маркиз встрепенулся.

– Двенадцать часов! – вскрикнул он. – Впервые в жизни я опоздаю!

Он протянул руку художнику.

– Извини, что покидаю тебя, старый товарищ, – сказал он, – но у меня назначено важное свидание. Дай мне свой адрес, и я на днях приду к тебе завтракать.

– Приходи когда вздумаешь, – ответил Либуа, протягивая ему свою карточку.

– Хочешь, послезавтра? – предложил Монжёз.

– Пусть будет послезавтра.

– Тогда жди меня! Послезавтра я обязательно навещу тебя. Еще раз извини, что должен тебя покинуть. До встречи!

После этих слов маркиз со всех ног бросился бежать, точно за ним гнался сам дьявол. Через пять минут Либуа уже совершенно забыл о маркизе и думал только о своей наяде. Устремив глаза на окна пятого этажа и задрав голову кверху, как человек, который боится, что ему на голову упадет труба или карниз, он медленно обошел улицы Сен-Лазар и Виктуар, с которых решил начать поиски.

Единственным признаком, по которому он мог найти заветное окно, было то, что на этом же этаже соседнего дома вместо жалюзи окна были прикрыты полосатыми красно-желтыми шторами.

Первый день поисков не привел ни к каким результатам. На следующий день художник не меньше четырех часов ходил по улицам Жубер, Сен-Николо, Прованс, Матюрен, Кастеллан. Обойдя одну улочку, он возвращался назад и отправлялся блуждать по параллельной ей.

Нигде не было полосатых штор. Либуа только и думал что об этих шторах. Ни на секунду он не задумывался над тем, каким образом войдет в дом Венеры, если отыщет ее окно. Ведь недостаточно же сказать привратнику: «Я иду к блондинке, которая живет наверху».

Весьма вероятно, что привратник не удовлетворится таким заявлением. А если бы художник для большей убедительности прибавил такую подробность: «Блондинка, у которой родинка посередине спины», – привратник решил бы, что имеет дело с грубияном.

В этот второй день Поль Либуа вернулся домой в изнеможении и с болью в шее, поскольку все время ходил с поднятой кверху головой. Вечером, когда он ложился спать, его охватило новое опасение:

– Мне не найти мою красавицу, если она живет в квартире, выходящей окнами во двор или в сад!

Но художник был настойчив и упорно держался своей цели. На следующее утро он встал с твердым намерением продолжать поиски. В ту минуту, когда он хотел выйти из дома, он неожиданно вспомнил: «Сегодня в десять часов маркиз хотел прийти ко мне завтракать!»

И в самом деле, в назначенный час Монжёз явился в мастерскую, где был накрыт стол. Он окинул помещение удивленным взором.

– Как, – воскликнул он, – ты живописец?

– Я не имел несчастья, как ты, явиться на свет трижды миллионером.

– О, я ведь говорю это не в укор тебе… В этом нет ничего плохого. Напротив, я рад, что ты живописец! Это очень кстати!

– В самом деле? У тебя есть паркет, который нужно раскрасить?

– Нет, но жена моя давно уже мечтает о портрете. Третьего дня, когда я рассказывал ей о нашей встрече и о том, что ты приедешь к нам в гости, она очень этому обрадовалась. Представь себе, как она будет довольна, когда я в одном лице представлю ей и друга, и живописца… Ты ведь рисуешь портреты?

– Да, и портреты мои бывают весьма удачны, если оригинал мне нравится.

– Что же нужно для того, чтобы он тебе понравился?

– Прежде всего, я люблю все красивое.

– О, с этой стороны ты останешься доволен. Красивая, грациозная, приятная, любезная – вот какова маркиза!

После этих комплиментов в адрес своей жене Монжёз остановился в нерешительности, потом, тяжело вздохнув, медленно протянул:

– У нее есть лишь один недостаток, у бедняжки!

В ту минуту, когда маркиз хотел рассказать о недостатке своей жены, в мастерскую вошел слуга. В руках у него был поднос с завтраком. Его появление заставило маркиза замолчать. Перейдя к другим мыслям, он воскликнул:

– Прежде чем мы сядем за стол, я должен предупредить тебя, мой любезный, что без четверти двенадцать мне придется покинуть тебя.

– Хорошо! В назначенный час ты будешь свободен, – согласился художник.

Как ни любопытно было Полю узнать о недостатке маркизы, он счел за лучшее подождать, пока его приятель сам вернется к этому предмету. Наконец, не выдержав, он все же решил навести маркиза на эту тему и спросил:

– В котором часу ты покинул Кланжи, если был здесь уже в десять?

– Я уехал в шесть часов, не зайдя к маркизе, чтобы проститься.

Поль обратил внимание на эту деталь – что после четырех месяцев супружества у маркиза с женой были отдельные комнаты. Это несколько противоречило уверениям мужа, будто жена обожает его. Либуа с участием заметил:

– Как? Не зайдя к маркизе! То есть, если бы она ночью заболела, ты бы до сих пор не знал об этом!

– Заболела? Отчего же заболела? У маркизы железное здоровье. Я не зашел к ней, чтобы не опоздать на поезд, я спешил.

«Железное здоровье! Значит, недостаток должен быть чисто нравственный», – подумал живописец.

Потом спросил маркиза:

– Не получил ли ты новостей о сбежавшем нотариусе?

– Никаких. Он по-прежнему скрывается с дамой своего сердца все в неизвестном убежище. Впрочем, он правильно делает, что не возвращается.

– Потому что муж похищенной женщины поломал бы ему ребра.

– А, прелестница замужем?

– Да, и муж ее из тех, с кем шутки плохи. Этот бретонец упрям и терпелив: он будет ждать часа мести и равнодушно убьет любовника, а может быть, и свою жену.

– Так она красива, эта обольстительница старого нотариуса?

– А ты не знаешь ее?

– Никогда не видел. Это случилось в день моей свадьбы, несколько часов спустя после того, как Реноден – я забыл назвать тебе имя нотариуса – получил шестьсот тысяч приданого моей жены.

– В таком случае нотариус объявится только тогда, когда красавица освободит его от денег.

– О, это не важно. Так или иначе деньги мне вернут. Суд назначил попечителя, который будет заведовать конторой нотариуса до тех пор, пока он сам не появится. Если его отсутствие затянется, контору ликвидируют, и тогда мне все равно заплатят.

Либуа хотел снова перевести разговор на маркизу, а потому спросил:

– Не для того ли ты так часто ездишь в Париж, чтобы найти Ренодена? Твоя жена не возражает против этих поездок?

Маркиз вздрогнул, услышав этот вопрос, в котором прозвучало сомнение в его полной свободе.

– Во-первых, мой милый, я не нуждаюсь ни в чьем согласии и поступаю по своему усмотрению. Но даже если бы мои поездки в Париж служили для меня простым развлечением, то и тогда моя жена согласилась бы на них с легким сердцем.

– Не потому ли, что она тебя обожает? – с улыбкой заметил Либуа.

– Ты угадал, мой друг, – ответил Монжёз. – Моя жена способна пойти ради меня на любые жертвы.

– Например, на отдельные комнаты после четырех месяцев супружества, – прибавил художник самым невинным тоном.

– Это совсем другое. Я… – начал было горячиться маркиз.

Но Монжёз выплюнул крючок, закинутый Либуа. Вместо того чтобы закончить фразу, он переменил тему разговора.

– Если я и часто езжу в Париж, то лишь по делу о наследстве тестя.

– Что же, дело столь запутанное?

– Напротив, прозрачное, как вода из горного источника. Шестьсот тысяч франков в ценных бумагах.

– Та же сумма, что и приданое?

– Да, мой тесть разделил свое имущество на две части… одну для дочери, другую для себя. Только его часть состояла из именных бумаг, которые нужно теперь переписать на мое имя. Все должно было произойти само собой, но с формальностями, мелочами, подписями, проволочками и так далее… Сущая морока. И после десяти поездок в Париж я нисколько не продвинулся вперед. Все находится в том же положении, в каком было месяц назад, в день смерти моего тестя.

– Твой тесть был приятным человеком?

– О, напротив! Всегда мрачен и суров, всегда в уединении. Правда, он был болен.

– И умер от этой болезни?

– Да, почти что так… Если не от нее, то вследствие ее.

Либуа сделал вид, что не понял, и маркиз прибавил:

– Мой тесть застрелился.

– Ого! – произнес Поль, вздрогнув.

– Да, бедняга страдал меланхолией – у него были расстроены нервы. В конечном итоге он потерял надежду, что доктора смогут облегчить его страдания, и однажды вечером как ни в чем не бывало заявил моей жене и мне, что идет спать и надеется крепко уснуть. Ушел в свою комнату, и десять минут спустя – бах! – все было кончено. Пуля прошла сквозь череп и разбила вдребезги великолепное зеркало. Я больше недели не мог прийти в себя.

– Из-за разбитого зеркала?

– Нет же, из-за смерти тестя! Разве с таким состоянием, как у меня, беспокоятся из-за подобных пустяков?

Окончив рассказ, Монжёз вынул из кармана часы. Посмотрев на них, он быстро встал из-за стола.

– Уже без четверти двенадцать! – воскликнул он. – Я тебя покидаю. У меня важное свидание.

– Так иди же, маркиз. В следующий раз ты уделишь мне больше времени? – спросил Либуа, подавая ему шляпу.

– Поступим иначе, друг мой. Я хочу сделать тебе одно предложение, – возразил маркиз.

– Говори, я слушаю.

– Я покину Париж с поездом, который отходит в пять часов. У тебя достаточно времени, чтобы прийти к какому-нибудь решению относительно моей недавней просьбы. Если ты согласен, то собери свои краски, приготовь вещи и к пяти часам приходи на вокзал. Мы сядем в вагон, и два часа спустя я представлю тебя маркизе, которая будет в восторге от знакомства с тобой. Ты согласен?

Либуа готов был согласиться, но тут вспомнил о прекрасной белокурой наяде, которую поклялся отыскать.

– Не сегодня, любезный. У меня тоже важное свидание, – объявил он.

– Весьма возможно. Но с двенадцати до пяти много времени. Может случиться, что к вечеру ты освободишься. В таком случае вспомни обо мне.

– Хорошо, но я ничего не обещаю, – ответил живописец, заранее решив не присоединяться к маркизу.

– Тогда до свидания! Я уношу с собой надежду, что ты все же поедешь со мной, – сказал маркиз, пожимая Полю руку.

Проводив маркиза и возвратившись в мастерскую, Поль застал слугу с салфеткой в руках: тот вытирал спинку кресла, на котором сидел Монжёз.

– Что ты тут делаешь? – спросил он лакея.

– Прошу извинения, сударь, – смиренно проговорил тот, сконфузившись и не решаясь на признание.

– Говори же, какую еще глупость ты совершил, растяпа?

Миролюбивый тон живописца не предвещал грозы, и слуга решил быть откровенным:

– Вот в чем дело, сударь. Когда я подавал спаржу с белым соусом и проходил позади маркиза, соусница накренилась у меня в руке.

– И ты пролил соус на спинку его стула?

– О, – протянул слуга, – если бы я испачкал только спинку стула, это было бы еще полбеды.

– Неужели ты облил и его самого?

– Всю спину, сударь, всю спину…

– И дал ему уйти в таком виде? – воскликнул живописец, едва сдерживаясь от смеха.

– Я боялся, что меня будут бранить, – жалобным тоном заявил слуга.

Развеселившись при мысли, что маркиз разгуливает по улицам с пятном на спине, Либуа прошел в свой кабинет к телескопу.

– Прежде чем отправиться на поиски, посмотрю, что делает моя наяда, – подумал он, приближаясь к прибору.

Красавица предстала перед ним в шикарном капоте – это означало, что она ожидает своего обожателя.

– Ах да, сегодня должен прийти ее возлюбленный, – сказал Либуа, увидев женщину в столь обольстительном наряде, потом прибавил с гневом: – Неужели я никогда не увижу его лица?

В эту минуту часы соседней церкви пробили двенадцать.

– Двенадцать, – продолжал Либуа, – он сегодня опоздал, этот принц Шарман, обыкновенно столь пунктуальный. Но вот и он, должно быть, – мадам уже во всеоружии.

Говоря «во всеоружии» – живописец имел ввиду то, что лицо дамы озарялось улыбкой, а руки вытягивались навстречу гостю. За десять дней наблюдений Либуа изучил все ее приемы.

– Вот и наш ловелас! Увижу ли я наконец что-нибудь, кроме спины? – пробормотал живописец.

Вдруг он подпрыгнул и закричал:

Потом, упав на диван, расхохотался:

– Это уже чересчур! Вот так штука! Такого я не ожидал. А я жаловался, что вижу только его спину! Мой слуга, надо признать, заслуживает награды!

А произошло следующее. Посетитель стоял по обыкновению спиной к окну, но на этот раз художнику достаточно было спины, чтобы узнать, кто был обожателем его Венеры, – Либуа рассмотрел на спине мужчины громадное пятно от белого соуса.

В Париже, где любят потешаться над чужим несчастьем, прохожие от души хохотали над господином, который шел по улицам с соусом на спине, но никто не сообщил ему о конфузе, чтобы не лишить других удовольствия посмеяться.

Взяв себя в руки, Либуа принялся размышлять: стоит ему при первом удобном случае последовать за Монжёзом, и тот, ни о чем не подозревая, сыграет роль охотничьей собаки и приведет его прямо к убежищу обольстительной дичи. Врожденная честность художника требовала, однако, чтобы, отняв любовницу у маркиза, он дал ему что-нибудь взамен, а потому Поль пришел к следующему заключению:

– В качестве компенсации я нарисую портрет его жены. А так как я хочу заплатить вперед, то воспользуюсь его приглашением и поеду с ним в замок.

В пять часов Либуа с ящиком красок в руках явился на станцию железной дороги. Маркиз стоял наверху лестницы, поджидая старого товарища. Увидев художника, он радостно вскрикнул:

– Я же говорил тебе, что не следует ни за что ручаться! Ты уверял меня, что не сможешь прийти, но вот пять часов, и ты здесь! Ах, ты доставишь истинное удовольствие моей жене!

Десять минут спустя они были уже в пути и сидели вдвоем в купе. Перед отходом поезда многие путешественники по очереди входили в их отделение, но тотчас удалялись: у Монжёза не было больше пятна на спине, зато он отравлял воздух в купе сильнейшим запахом бензина.

От станции железной дороги до замка Кланжи было больше лье.

– Как! Карета не приезжала? – возмутился маркиз, выйдя с вокзала.

– Не твой ли это экипаж? – заметил ему живописец, указывая на коляску, быстро катившую в их сторону по длинной платановой аллее.

– Действительно, мой, – ответил Монжёз. – Но как понимать это опоздание? Жак обыкновенно чрезвычайно пунктуален.

Минуту спустя карета остановилась перед ними, и кучер, соскочив с козел, заявил в оправдание:

– Прошу прощения, господин маркиз, что не успел к прибытию поезда: маркиза попросила меня дождаться писем, которые я должен опустить в ящик.

С этими словами кучер вынул большую пачку корреспонденции. Маркиз машинально протянул руку, и кучер подал их ему. Так же машинально Монжёз стал читать адреса, потом, словно раскаявшись в своей нескромности, отдал их слуге со словами:

– Положи их поскорее в ящик, и поедем.

Ящик находился не более чем в десяти шагах от них. Кучер возвратился прежде, чем маркиз, усадивший живописца, успел сам сесть в экипаж.

– Не случилось ли чего нового за время моего отсутствия? – спросил хозяин, захлопывая дверцу.

– Госпожа маркиза почувствовала себя нездоровой, и утром посылали за доктором.

– Явился ли этот дикарь?

– Какое счастье! – заметил с иронией маркиз, устраиваясь на подушках возле живописца.

Когда карета тронулась в путь, он продолжил, обращаясь к приятелю:

– Представь себе, мой друг: наш доктор – человек чрезвычайно суровый и угрюмый. Настоящий медведь, честное слово! Истинное мучение заставить его пожаловать в замок. А если наконец пожалует… Вежливость, любезность, предупредительность – я все пускал в ход, но не достиг ничего: всякий раз он является нахмуренный.

– Вовсе нет! Ему лет тридцать. И он очень красив, уверяю тебя. При этом сведущ. Но медведь, повторяю тебе, медведь, которого трудно вытащить из его логова.

– Как же жители Кланжи ладят с таким нелюдимым доктором?

– В Кланжи есть свой доктор, но это совершенный невежда, которому я не доверил бы и своих свиней. Никогда Морер – так зовут нашего медведя – не делает в Кланжи и шага.

– Где же он находит пациентов?

– Нигде. Он не работает больше. Он получил наследство после тетки, оно избавило его от необходимости заниматься практикой.

– Но в таком случае… – начал было Либуа.

– Понимаю, что ты хочешь сказать: «Зачем же, если Морер больше не практикует, ты так хочешь быть его пациентом?» По двум причинам. Во-первых, потому что врач Кланжи – идиот. Во-вторых, потому что Морер лечил моего тестя, который очень ценил и уважал его.

Живописец, сам не понимая почему, сильно заинтересовался этим угрюмым доктором.

– А доктор еще при жизни твоего тестя владел наследством тетки? – спросил он.

– Он получил его накануне моей свадьбы, – ответил Монжёз, потом, засмеявшись, прибавил: – Странная штука – жизнь! Как раз в то время, когда мой нотариус похитил у меня шестьсот тысяч, благосостояние пришло в дом Морера.

– Весьма естественно, что он бросил практику, – сказал Либуа.

– Да, и я думал, – ответил маркиз, – что доктор наконец-то заживет весело! Но ведь нет! Деньги тетушки, вместо того чтобы развеселить его, сделали его еще мрачнее. У него на лице всегда такое унылое выражение, что у меня сердце сжимается, когда я смотрю на него. Я нередко спрашиваю себя, что его мучает, – горе или угрызения совести…

– Угрызения совести! Какое у тебя пылкое воображение!

– Да, я дурно делаю, высказывая подобное предположение, но у бедного малого такой удрученный вид. Ничто его не волнует, ничто не интересует. Я сейчас приведу пример. Я тебе уже говорил, что мой тесть по-дружески относился к нему. Однако когда я возвестил доктору о его самоубийстве, тот произнес только: «А!» Потом, после минутного молчания, сухо прибавил: «Он правильно сделал». У меня на лице невольно отразилось удивление, поэтому он поспешил сказать, очевидно намекая на неизлечимую болезнь, побудившую тестя к самоубийству: «Лучше было покончить со всем таким образом! Жизнь, как мне кажется, была ему в тягость». И знаешь ли, он говорил это таким тоном, как если бы речь шла о каких-нибудь пустяках, например: «Дыни плохо уродились в этом году». У меня мороз пробежал по спине.

– Ты передал эти слова своей жене?

– Да, и с тех пор она невзлюбила его.

– Невзлюбила! – повторил Либуа. – Однако это не помешало ей обратиться к нему за помощью… как она сделала это сегодня.

– И я готов держать пари, что медведь, как обычно, заставил умолять себя.

Живописец мог бы ответить, что если доктор, отказавшийся от практики, заставляет умолять себя и неохотно откликается на призывы больной, к тому же невзлюбившей его, – то это весьма естественно. Однако он решил сменить тему разговора.

– Если твоя жена так часто нуждается в помощи врача, то где же хваленое железное здоровье, о котором ты говорил мне сегодня утром?

Маркиз пожал плечами и с улыбкой ответил:

– Ах, друг мой, как плохо ты знаешь женщин! Как бы сильно они ни любили, все же они чувствуют потребность помучить нас. Так же и моя жена, хоть она из лучших…

– И очень любит тебя, – договорил живописец, которому доставляло удовольствие видеть, как кичится этим маркиз.

– И очень любит меня, – самодовольно повторил маркиз, – …несмотря на это, когда я уезжаю в Париж, она прикидывается нездоровой, чтобы заставить меня беспокоиться о ней в те часы, когда я занимаюсь серьезными делами.

Все это было сказано таким хвастливым тоном, что Либуа невольно подумал: «Я считал его настолько же глупым, каким он был в пансионе. Я ошибался… он стал в десять раз глупее».

Потом прибавил вслух:

– Значит, эти болезни твоей супруги – надуманные?

– Чистая комедия, – ответил маркиз. – Она испытывает потребность помучить меня. И доказательством может служить то, что она никогда не бывает больна, пока я дома. Она хотела бы всегда держать меня возле себя, как собачонку, и для достижения своей цели придумала такое средство.

Маркиз вздохнул, а затем прибавил убежденным тоном:

– Она слишком сильно меня любит, эта добрая женщина.

Затем с насмешкой продолжил:

– Сегодня она посылала за доктором, однако недомогание не помешало ей написать пачку писем, привезенных кучером на станцию, потому что оттуда они уйдут по назначению быстрее, чем из сельского ящика. Угадай, кому были адресованы эти письма? Белошвейке, портнихе, модистке. Видишь: болезнь была не настолько сильна, чтобы преодолеть кокетство.

С этими словами Монжёз с торжествующим видом откинулся на спинку сиденья.

– Меня не заставишь верить всякому вздору, – прибавил он. – Я не так легковерен, как был прежде… Нужно быть очень хитрым, чтобы надуть меня.

«Отвесить бы ему оплеуху!» – подумал Либуа, возмущенный непроходимым самодовольством Монжёза.

Между тем вслух он сказал, пожав плечами:

– На твоем месте, маркиз, я был бы более осмотрителен.

– Ты уверен, что твоя жена притворяется больной, не правда ли?

– У Лоры железное здоровье, повторяю тебе. Она разыгрывает эту комедию лишь для того, чтобы удержать меня подле себя.

– Потому я и говорю, что на твоем месте надо быть осторожнее, – серьезно сказал Либуа.

– Потому что за обожанием маркизы кроется ревность к тебе, которую породили твои частые поездки в Париж.

– Но моя жена отлично знает, что я езжу по делам о наследстве ее отца, – ответил Монжёз.

Живописец опять покачал головой.

– Да, – отозвался он, – однако ревность не поддается здравому смыслу.

Намереваясь вызвать маркиза на откровенность и заставить его заговорить о светловолосой наяде с пышными формами, Либуа невозмутимо продолжал:

– Но скажи, пожалуйста, между нами, неужели ты никогда, решительно никогда во время своих поездок в Париж не давал жене повода к ревности? Не бойся, будь откровенен.

Монжёз, как павлин, расправил свои перья и самодовольным тоном произнес:

– Время от времени мне приходилось срывать мирты, – сознался он.

Либуа понял, что допытываться о Венере еще рано, а потому держался той же темы:

– Так как ревность маркизы возникла не без оснований, то я прав, говоря, что тебе стоит быть поосторожнее.

– А вдруг маркизе вздумается тоже сорвать мирты в отместку тебе!

– Или, прямо говоря, завести любовника? – спросил маркиз.

При этом ответе Монжёз затрясся от смеха и, задыхаясь, пробормотал:

– О! На этот счет я спокоен… и по весьма уважительной причине… по причине, которая служит оправданием моей неверности и в то же время ручательством против отмщения.

– Что это за причина? – с любопытством спросил живописец, ожидая услышать какую-нибудь невероятную глупость.

Монжёз открыл было рот, но вовремя вспомнил, что кучер может его услышать. Тогда он наклонился к уху Либуа и прошептал:

– У моей любезной супруги ни на грош нет темперамента.

– Вот как! – воскликнул живописец.

Потом, вспомнив слова маркиза, спросил:

– Не об этом ли недостатке ты упоминал сегодня утром?

– Без сомнения! Она лед, настоящий лед, мой друг. Понимаешь теперь, насколько смешно бояться отмщения?

Ответ маркиза вывел живописца из себя.

«Какой подлец! – подумал он. – Мне следует отбить у него и любовницу, и жену».

В эту минуту коляска, повернув за угол замка, остановилась у невысокого парадного подъезда. В ста метрах от старинного здания, на лужайке между двумя рядами столетних каштанов, сидели в тени две особы. При появлении экипажа они встали с мест и направились навстречу прибывшим.

– Вот и госпожа Монжёз, – объявил маркиз.

– А кто этот господин? – спросил Либуа.

– Это же Морер, ее доктор! И как жене удалось удержать этого медведя?!

Либуа стал рассматривать госпожу Монжёз. После недавних рассказов маркиза он ожидал увидеть слабое, субтильное, бесстрастное создание, а вместо этого увидел высокую, прекрасно сложенную молодую женщину, полную задора и энергии, с черными сверкающими глазами.

«Если эта женщина – лед, то она мастерица обманывать», – подумал он.

– Представляю тебе, моя милая, – обратился к жене маркиз, – моего друга Поля Либуа, художника, о котором я говорил тебе на днях. Он был так любезен, что специально приехал в Кланжи нарисовать твой портрет.

После такого представления маркиз приблизился к жене и промолвил:

– Теперь, когда я вас познакомил, поцелуй же меня, Лоретта. Мое отсутствие показалось тебе очень долгим, да, моя милая?

При такой фамильярности во взгляде маркизы вспыхнул гнев. Она сделала вид, что не расслышала о поцелуе, и уклонилась от него. Однако поспешила ответить мягким, дружеским тоном:

– Разве ты не замечаешь господина Морера, мой друг?

– Конечно, я вижу нашего дорогого доктора и очень счастлив, что могу пожать ему руку, – отозвался Монжёз. – Надеюсь, вы останетесь с нами обедать, – обратился он к Мореру.

Подмеченного взора, поцелуя, от которого уклонились, мягкого, но неискренне звучавшего голоса – всего этого было достаточно художнику, чтобы убедиться: маркиза де Монжёз не питала к супругу всепоглощающей любви, которой тот хвастался.

«Любовница принимает его с объятиями более страстными, чем жена», – подумал он, вспомнив встречу прекрасной незнакомки и маркиза.

Если Монжёз и ошибся насчет привязанности к нему жены, то он сказал чистую правду, назвав доктора Морера красивым мужчиной. Высокий, хорошо сложенный, изящный брюнет, Морер показался Либуа настолько привлекательным, что у него невольно зародилось подозрение.

«Не любовник ли это маркизы?» – задавался он вопросом.

Ему вспомнилось все то, что маркиз говорил об угрюмом характере доктора, о его глубокой печали, о мрачной озабоченности, которая, казалось, не покидала его ни на миг и которую маркиз приписывал угрызениям совести.

«Действительно, на его лице нет и следа веселости. У него похоронный вид», – решил Либуа.

Его воображение разыгралось, и при воспоминании о том, что рассказывал маркиз про холодность, с которой доктор принял известие о самоубийстве отца маркиза, Либуа подумал: «Не был ли Морер прямой или косвенной причиной смерти?»

Пока все эти мысли мелькали в голове художника, Морер ответил на приглашение маркиза.

– Никак не могу, – нерешительно произнес доктор, избегая взора маркизы, которая, безмолвная, неподвижная, с плотно сжатыми губами, не спускала с него глаз.

«Неужели она и вправду невзлюбила его?» – подумал наблюдавший за ними художник.

После минутного молчания Морер прибавил:

– Я даже попрошу у вас позволения немедленно оставить вас, потому как должен уехать, а приготовления к отъезду еще не окончены.

– Как вам угодно, – уступил маркиз.

В эту минуту приблизился слуга.

– Что нужно? – сухо спросил маркиз, делая несколько шагов навстречу лакею и таким образом отдалившись от доктора и госпожи Монжёз.

Между тем доктор низко поклонился маркизе, которая также ответила ему поклоном.

«Решительно, они терпеть друг друга не могут!» – подумал живописец при виде этой холодной вежливости.

Вдруг он насторожился. Губы маркизы зашевелились. Она тихо произнесла два или три слова. Либуа инстинктивно перевел взгляд на маркиза, чтобы понять, заметил ли он что-нибудь. Но маркиз слушал лакея. Тот доложил:

– Господин Пишевиль желает видеть господина маркиза.

– Пишевиль, старший клерк Ренодена? Он принес мне известия о своем мошеннике хозяине? – вскрикнул Монжёз.

– Он говорит, что принес бумагу на подпись господину маркизу.

– Хорошо. Попроси его подождать. Я только провожу доктора и сейчас же явлюсь к нему.

Когда Морер удалился, художник, внимательно наблюдавший за ним все время, подумал: «Этот доктор – сама таинственность!» Из-за того ли, что` прошептала Мореру маркиза, или из-за прозвучавшего имени Ренодена, только доктор вдруг побледнел и задрожал всем телом.

Маркиз, отойдя шагов на двадцать, остановился, обернулся и крикнул жене:

– Позаботься о моем друге, о Либуа! Пусть он займет комнату, где жил шутник Легру!

Услышав это имя, Либуа навострил уши и пробормотал:

– Легру… У меня есть приятель, которого зовут Легру.

– Это, должно быть, тот самый человек, о котором говорит мой муж. Он представил его мне как старого товарища по пансиону, – сказала маркиза, чье улыбающееся лицо было теперь абсолютно бесстрастно.

– Легру был в Кланжи?

– Да, он провел здесь месяц после нашей свадьбы. Он был свидетелем мужа. У него замечательный характер, он так весел! – продолжала маркиза.

– Да уж, он не страдает меланхолией. В пансионе он устраивал презабавные розыгрыши!

Либуа мог бы прибавить, что маркиз всегда был жертвой этих розыгрышей и что Легру язвительно потешался над его глупостью, но счел за лучшее пропустить эти подробности.

– Да, Легру – известный шутник, – рассмеялся он при воспоминании о проделках товарища.

– Благодаря веселости Легру мой муж не так тяжело перенес потерю денег на другой день после нашей свадьбы. Как ни жесток был удар, однако господин Легру заставил его смеяться над этим, – сказала маркиза, потом, немного помолчав, прибавила: – Робер, вероятно, рассказывал вам эту историю?

– О бегстве нотариуса? Да, – ответил Либуа. – Он рассказал мне ее во всех подробностях, упомянув и о похищении женщины. В шестьдесят-то лет.

– Да, – сказала маркиза, с сомнением покачивая головой, – факты налицо, а между тем я не могу этому поверить.

– Господин Реноден был человеком благородным и справедливым. Все знали о его честности… И подумать, что в его годы…

– Старое дерево легче загорается, – прервал ее живописец с улыбкой.

Беседуя, они потихоньку приблизились к замку и хотели подняться по лестнице, когда на верхних ступеньках появился маркиз.

– Уже вернулся? – изумилась госпожа Монжёз.

– Ты удивлена тем, что я вернулся так скоро? – весело проговорил маркиз. – Причиной этому – твой доктор. Я в жизни своей не видел такого упрямца.

– Что же случилось?

– Я хотел проводить его через маленькую калитку в парке, которая находится в каких-нибудь ста шагах от его дома. Но он решительно отказался и даже рассердился на меня. Он был бледен и едва сдерживал гнев. Увидев это, я не стал спорить, а повел его к воротам, что удлиняло ему путь по крайней мере на полчаса. Потом я вернулся сюда, чтобы по требованию старшего клерка Ренодена поставить свою подпись на документах.

Монжёз на мгновение замолчал, а потом, потирая руки, громко заявил:

– Кстати, клерк сообщил мне, что наконец пришли известия о нотариусе.

– Обнаружили его убежище? – с живостью спросила маркиза.

– О, нет еще! Говоря, что есть известия, я немного преувеличил. Лучше было сказать, что напали на след… который, вероятно, поможет розыскам.

– Его видел кто-нибудь? – спросил Либуа.

– Его нет, но заметили прекрасную Елену, похищенную этим шестидесятилетним Парисом.

– Кто же ее заметил?

– Маленький клерк из конторы, которого отправили с поручением в Париж. Он заверяет, что встретил эту женщину на бульваре. Она проезжала мимо в карете. Клерк не смог за ней проследить.

– Значит, Реноден скрывается в Париже? – заметила госпожа Монжёз.

– Вероятно, если только горлица, ощипав старого голубя, не сбежала в Париж, – ответил со смехом маркиз. – В таком случае Реноден не замедлит покинуть свое опустевшее гнездо и вернется к нам.

Тут же оставив эту мысль, маркиз со свойственной ему фамильярностью, раздражавшей его супругу, продолжал:

– Однако, моя возлюбленная, у меня живот уже подводит. Я провожу Либуа в его комнату, а ты поторопи, пожалуйста, с обедом. – И, не дождавшись ответа, он взял живописца под руку: – Пойдем!

Монжёз, судя по всему, все еще находился под впечатлением от сцены с доктором, потому что вновь вернулся к этой теме:

– И как понять причуды этого дикаря? Не желать пройти через калитку! Я думал, он меня проглотит за то, что я настаиваю. Он был белее полотна и глядел на меня широко раскрытыми глазами, повторяя: «Нет, нет!» При этом дрожал всем телом, точно я приглашал его пройтись по горящим угольям.

– Может быть, господин Морер хотел непременно пройти через большие ворота, потому что, отправляясь домой, ему нужно было зайти в деревню Кланжи и сделать покупки, необходимые для путешествия, – предположил Либуа.

– Нет, – горячо возразил маркиз, – подойдя к воротам, он пошел налево, следовательно, повернулся спиной к деревне. Итак…

Но, вместо того чтобы продолжать, маркиз вдруг остановился.

– Что такое? – спросил изумленный Либуа.

– Мне вспомнилось, что Морер уже не раз разыгрывал такую комедию по поводу калитки, – задумчиво произнес Монжёз.

– Да. Три месяца назад он повел себя точно так же.

– Не будешь же ты ломать голову над тем, что сам называешь причудами дикаря? Не думай больше об этом докторе, он уезжает сегодня вечером. Доброго ему пути!

Но на мои слова Монжёз пожал плечами и с насмешкой возразил:

– Неужели я поверю в это? Я не думаю, что он уедет сегодня вечером. Пускай рассказывает это людям более легковерным, чем я. Хочешь, я скажу тебе, что все это значит? Медведь, недовольный тем, что нарушают его уединение, придумал этот предлог для того, чтобы его оставили в покое.

С этими словами маркиз отворил дверь и, пропустив художника вперед, сказал:

– Вот твоя комната.

Комната, расположенная на нижнем этаже одного из флигелей замка, была просторной и с высоким потолком. Свет в нее проникал из двух окон, которые были широко распахнуты. Чтобы уберечь занавески и мебель от прямых солнечных лучей, жалюзи держали закрытыми.

– Здесь жил Легру? – спросил Либуа, войдя в комнату.

– Да. Он жил здесь в первый и… в последний раз, – с нескрываемой досадой произнес маркиз, делая ударение на словах «в последний раз».

– Как ты это сказал! – заметил художник. – Разве наш старый товарищ заставил тебя раскаяться в твоем гостеприимстве?

Монжёз кислым тоном произнес:

– Не люблю, когда меня держат за дурака.

Художник понял, что Легру вновь устроил какую-нибудь мистификацию в отношении своей жертвы. Он уже собрался сменить тему разговора, когда Монжёз, разгорячившийся при воспоминании о Легру, проговорил с глубочайшим презрением:

– Бывают ведь люди, которые рождаются идиотами и остаются ими на всю жизнь.

– О да! – ответил Либуа с абсолютной искренностью, которая не польстила бы хозяину, если бы он догадался, что эти слова относятся к нему.

– Этот Легру, – продолжал маркиз, – родился болваном, им и умрет. Я люблю шутки, как и всякий другой, но только если они не переходят все границы!

«Легру зашел слишком далеко», – подумал Либуа.

– Если бы ты знал чудовищную выдумку Легру по поводу бегства Ренодена! Это все равно что сказать кому-нибудь, что он последний из кретинов.

Маркиз готов был начать рассказ, как вдруг воскликнул:

– Это же просто глупо! Я прихожу в бешенство при мысли, что Легру осмелился выдумать такое! И думал, что я поверю! Неужели я похож на легковерного глупца?

В ту минуту, когда было произнесено имя нотариуса, за жалюзи обрисовалась тень. Очевидно, кто-то хотел подслушать разговор. Между тем маркиз решил сменить тему.

– Нравится ли тебе комната? – спросил он. – Чтобы не ходить по коридорам, ты можешь выбираться через окно. Оно на высоте одного метра от земли – тебе стоит сделать всего лишь шаг, чтобы очутиться на свежем воздухе. Если тебе вздумается ночью совершить прогулку по парку, это будет весьма удобно. Посмотри сам!

С этими словами он быстро растворил жалюзи. Сделано это было так неожиданно, что подслушивающий их человек не успел скрыться и предстал перед приятелями. Босой, в панталонах и рубашке, распахнутой на груди, густо поросшей волосами, этот гигант держал по лейке в каждой руке.

«Здоровенный малый! Не хотел бы я, чтобы он был моим врагом!» – подумал Поль.

– Ах, это ты, Генёк! – сказал маркиз, узнав садовника.

– Да, господин. Я пришел полить цветы возле стены, – ответил гигант, приподнимая лейки.

– Делай свое дело, – произнес маркиз.

Садовник, вылив воду на герань, удалился медленной, тяжелой поступью, ни разу не обернувшись.

– Он нас подслушивал, – заметил Либуа, когда садовник отошел настолько, что не мог его слышать.

– Любопытство, однако, не входит в число его недостатков, – отозвался маркиз.

– Его выдала тень, которую я заметил за жалюзи в ту минуту, когда ты заговорил о нотариусе.

Маркиз, улыбаясь, пожал плечами.

– О, в таком случае я прощаю Генёку. У него есть важные причины интересоваться всем, что относится к этому нотариусу. Если и есть на свете человек, который всей душой желает, чтобы нотариус нашелся, так это Генёк.

– Потому что он муж садовницы.

Увидав недоумение, отразившееся на лице Либуа, маркиз, ударив себя по лбу, вскричал:

– Ах да! Я совсем забыл сказать тебе, что похищенная женщина – жена садовника Генёка.

– Вот как! Уф! – промолвил Либуа.

– К чему ты вздыхаешь?

– К тому, что мне жаль нотариуса. Ты хороший физиономист. Три дня назад, говоря о муже похищенной женщины, ты заметил, что это упрямый и терпеливый бретонец, который будет ждать часа отмщения и хладнокровно убьет любовника, а может быть, и свою жену.

– Посуди сам, ошибался ли я. Так какого ты мнения?

– Я пожелал бы нотариусу не попасться в громадные лапы, которые я только что видел.

– О, ему не понаслышке знакомы эти лапы! – засмеялся Монжёз. – Дней за восемь до бегства садовник застал жену беседующей с нотариусом у забора. Реноден клялся всеми святыми, что несчастная жена просила у него совета насчет развода. Правда это или ложь, все равно. Как бы то ни было, Генёк, не ожидая объяснений, схватил нотариуса за горло, и когда тот высунул язык, он объявил ему своим хриплым голосом: «Сегодня это сойдет вам с рук, господин нотариус, но в следующий раз я убью вас на месте». К несчастью для Генёка, на крики жены, видевшей, что нотариус задыхается, прибежали люди. Все они слышали произнесенную им угрозу.

– Я могу угадать остальное, – прервал его художник. – Когда нотариус исчез, судебные власти арестовали садовника и обвинили его в убийстве.

– Именно так! Но через два часа его выпустили, потому что исчезновение жены свидетельствовало о его невинности. Становилось очевидным, что нотариус жив и именно он похитил жену Генёка.

– Хорошо еще, что правосудие не обвинило Генёка в убийстве нотариуса и жены.

– А случилось это вследствие того, что, покидая супружескую кровлю, жена оставила записку, в которой заявляла, что уезжает в поисках счастливой жизни. Реноден, как видно, устроил ей счастливое существование благодаря шестистам тысячам приданого моей жены.

– И этот почтенный старик опозорил себя из-за какой-то неказистой простолюдинки, от которой наверняка пахло навозом! – воскликнул художник.

– О, нет, нет! Ты ошибаешься! – с живостью возразил маркиз.

– Она была красива?

– Очень красива! Все, кто знал ее, могут это подтвердить. Я сам никогда не видел жены Генёка. Замок Кланжи принадлежал маркизе, и я поселился в нем в день свадьбы. Накануне я приезжал сюда, чтобы подписать брачный контракт, но вышел из экипажа у подъезда и тут же опять сел в него… А так как нет обычая, чтобы при подписании брачного контракта присутствовали садовницы, то я ее и не увидел. В ночь накануне свадьбы нотариус и садовница исчезли. Выходит, она меня тоже не видела.

В эту минуту во дворе замка зазвонил колокол.

– Пойдем за стол, звонят к обеду, – сказал маркиз и, взяв приятеля под руку, увел из комнаты.

В коридоре Монжёз указал Полю на первую дверь направо:

– Это были комнаты моего тестя. Сейчас они пустуют. Так что тебя ничто не потревожит.

По случаю сильной жары госпожа Монжёз приказала накрыть стол возле дома в саду. Обед прошел тихо. В старом замке, где два месяца тому назад было совершено самоубийство, атмосфера была печальной. Госпожа Монжёз, серьезная и молчаливая в своем траурном платье, мало-помалу перестала принимать участие в беседе и погрузилась в задумчивость.

«О чем она думает?» – спрашивал себя Либуа. Он вспомнил о словах, которые женщина шепотом сказала доктору, когда тот раскланивался с ней.

Что касается маркиза, то он пользовался всеобщим молчанием для того, чтобы не отвлекаться от поглощения пищи. В середине обеда он вдруг вскрикнул:

– А каплун? Почему нет каплуна? Разве повар забыл о нем? Справьтесь в кухне.

Две минуты спустя слуга возвратился и почтительно доложил:

– Нотариус стащил каплуна.

– Ах, разбойник! – заворчал Монжёз.

Увидев удивленное лицо художника, маркиз расхохотался.

– Я назвал свою охотничью собаку Нотариусом – она такая же воровка, как и этот негодяй.

Погруженная в задумчивость, госпожа Монжёз очнулась от своих размышлений лишь в конце обеда, когда муж спросил ее:

– В котором часу завтра ты будешь позировать Полю, Лора?

– Завтра? – повторила она. – Разве господин Либуа так спешит, что не может дать мне времени до послезавтра?

«Завтрашний день уже расписан, – подумал художник, – а между тем завтра ее супруг должен остаться дома». Вслух же он сказал:

– Я должен поблагодарить маркизу за отсрочку. Разбирая свой ящик с красками, я заметил, что кое-чего недостает. Завтра мне придется съездить в Париж.

– Отлично! – воскликнул Монжёз. – Я поеду с тобой.

Обернувшись к жене, он прибавил:

– Ты позволишь, Лоретта?

Луч радости мелькнул в глазах госпожи Монжёз, но тут же потух. Она спокойно ответила:

– Разве я когда-нибудь стесняла тебя, Робер?

«Вот муж, который, сам о том не подозревая, доставил жене большое удовольствие», – подумал художник, не переставая наблюдать за супругами.

Ободренный своим успехом, Монжёз продолжал тем же фамильярно-насмешливым тоном:

– Только завтра, моя милая, не вздумай заболеть в мое отсутствие. Как ты знаешь, завтра Морер не сможет сюда явиться.

При этих словах в глазах маркизы вспыхнул гнев.

Два часа спустя, когда наступил вечер, приятели по пансиону сидели на скамье в саду и, покуривая сигары, толковали о том о сем. Маркиза еще после обеда удалилась в свои комнаты, сославшись на недомогание. Слушая разглагольствования маркиза, Либуа не спускал взора с окон замка, ожидая, в котором из них появится свет и укажет ему, где находится комната маркизы. Вскоре он выяснил, что комнаты маркизы расположены во флигеле, противоположном тому, где разместился он сам.

Луч света, проникавший сквозь жалюзи, вскоре потух. Маркиза погрузилась в сон. Монжёз, заметив, что свет погас, сказал с улыбкой:

– Моя супруга теперь в объятиях Морфея и все еще будет пребывать в них завтра, когда мы отправимся в Париж… Мы ведь поедем с первым поездом, не так ли?

– В котором часу отходит поезд?

– И когда мы прибудем в Париж?

– Через пятьдесят минут.

Либуа вдруг присвистнул и сказал:

– Однако ты порядочный шутник, мой дорогой. Говоришь жене, что ездишь в Париж хлопотать о наследстве!

– Рассказывай эти сказки другим! Не хочешь ли ты уверить меня, что в семь часов утра адвокаты, нотариусы и банкиры покидают свои постели, чтобы встретиться с тобой?

Монжёз несколько смешался:

– Мой адвокат встает на рассвете. А я люблю приходить первым, чтобы не сидеть в очереди.

Либуа сделал вид, что удовольствовался этим ответом.

– Вот оно как! – сказал он.

После минутной паузы художник прибавил:

– А я, знаешь ли, вообразил совсем другое.

– Я решил, что, намереваясь прибыть в Париж так рано, ты хочешь разбудить вовсе не адвоката, а особу другого пола…

– О, как ты мог подумать такое? – неуверенно проговорил Монжёз. – Я все-таки человек женатый…

Либуа решил вырвать у маркиза признание. Для этого ему стоило только пощекотать самолюбие глупца, и вот он открыл огонь:

– Женатый, да. Но ты забываешь о том, что сообщил мне по секрету.

– Что такое? – спросил Монжёз, которому, по всей видимости, изменила память.

– Женатый… на льдине, настоящей льдине, по твоим словам.

– Увы! – вздохнул маркиз.

– И, как мне помнится, ты тут же прибавил, что этот недостаток извиняет неверность с твоей стороны… – проговорил Поль, а потом прибавил: – По-моему, это совершенно справедливо.

– Не правда ли? – воскликнул с воодушевлением маркиз, попадая в накинутую на него петлю.

– Без сомнения. В твои годы, с твоим избытком здоровья и сил ничего не может быть естест– веннее, как искать удовлетворения на стороне, если ты не находишь его в супружеской жизни.

– О, значит, ты меня понимаешь? – обрадовался Монжёз.

Тогда художник прибавил с самым непринужденным видом:

– Такому изящному, умному, красивому мужчине, как ты, не трудно встретить какую-нибудь хорошенькую девушку, которая отнесется к нему горячо, а не как льдина.

– Безусловно, – сказал Монжёз, не замечая, что он таким образом делает полупризнание.

После этого он замолчал. «Неужели этот болван ни слова не скажет мне о своей белокурой Венере?» – подумал Либуа, раздосадованный такой скромностью.

Монжёз молчал, предаваясь размышлениям.

– Скажи, пожалуйста… – проговорил он, наконец.

– Тебе было весело у нас вчера за обедом? Моя жена должна была показаться тебе довольно скучной, будь откровенным.

– Сказать, что она была очень весела, я, конечно, не могу. Но я учитываю обстоятельства. Во-первых, жена твоя еще не оправилась от утреннего недомогания, к тому же прошло всего два месяца с тех пор, как она потеряла отца. И каким ужасным образом! А почему ты задаешь мне такой вопрос?

– Потому что, если ты сумеешь сохранить тайну, я вознагражу тебя за вчерашний обед.

– Пригласив тебя позавтракать с некоей особой, которая гораздо веселее…

– О, ветреник! – засмеялся Либуа.

– Ты поставь себя на мое место. Я живой человек. Хоть жена и обожает меня, но платонических отношений мне недостаточно.

– Повторяю тебе, что нахожу это естественным и извинительным. Если бы было иначе, я назвал бы тебя простофилей.

– Так ты обещаешь хранить молчание?

– О, я буду нем как рыба, будь спокоен. Глупо спрашивать, хорошенькая ли она…

– Красота противоположная красоте моей жены, но не менее совершенная.

– Брюнетка? – продолжал расспросы Либуа, добиваясь того, чтобы Монжёз расставил все точки над «i».

– Нет, блондинка… а сложена, мой друг, как дивно сложена! Сама Венера не могла быть совершеннее, – с энтузиазмом проговорил маркиз.

«И это он мне рассказывает?» – подумал живописец, уже успевший изучить красоту дамы с помощью телескопа.

– Настоящее сокровище, – продолжал расписывать Монжёз.

– И ты, как и все, кто обладает сокровищами, держишь его в тайном убежище? Впрочем, это нелишняя предосторожность.

Последние слова покоробили маркиза, и он ответил сухим тоном:

– У меня вовсе нет необходимости скрывать эту женщину. Любовь, которую я сумел внушить госпоже Вервен, заставляет ее предпочитать уединение, нарушать которое позволено лишь мне одному.

Можно себе представить радость Либуа, когда он услышал имя красавицы.

«Госпожа Вервен, – подумал он. – Теперь я знаю, кого спросить у привратника».

Маркиз между тем продолжал:

– Да, мой друг, госпожа Вервен любит уединение. Тщетно я уговариваю ее погулять, прокатиться на карете, сходить в театр, она твердит одно: «Только ты существуешь для меня в целом свете». И, кроме самых необходимых выездов, например к портнихе, куда она отправляется в экипаже, чтобы поскорее вернуться, она все время сидит взаперти. «Когда я уезжаю, – говорит она мне, – я боюсь, что ты приедешь в мое отсутствие». А между тем, чтобы не стеснять ее, я посещаю ее через день, ровно в полдень. Но она тем не менее не выходит из дома и все время проводит в ожидании меня.

Слушая маркиза, Либуа вынужден был признаться, что тот говорит правду. Двенадцать дней наблюдал он в телескоп за незнакомкой и убедился, что она постоянно сидит дома. Госпожа Вервен вставала поздно, ложилась рано и вела жизнь затворницы. Кроме своего любовника, она проводила время лишь в обществе старой горничной. Теперь Либуа осталось только узнать адрес. С этой целью он и продолжил разговор.

– Немудрено, что птичка любит гнездо, которое ты ей устроил. Держу пари, что ты поселил ее в каком-нибудь элегантном особняке, окруженном зеленью, вдали от многолюдных кварталов.

– Ничего подобного, она живет на пятом этаже в доме номер двадцать два на улице Кастеллан, – ответил наивный маркиз.

Накануне Либуа прошел всю эту улицу, разыскивая окна Венеры или, вернее сказать, знакомые ему полосатые шторы соседнего дома, которые должны были служить ему ориентиром, – но тщетно.

– Не может быть! – вскрикнул художник в порыве изумления.

– Почему не может быть? – удивленно возразил маркиз.

Но, прежде чем Либуа успел ему ответить, маркиз поднялся с места и, вытянув шею, стал всматриваться в кусты, которые виднелись в темноте справа от них. Резким голосом он спросил:

Из мрака немедленно донесся голос:

– Это я, господин маркиз, Генёк.

– Как, ты еще не ложился в такой поздний час?

– Я было лег, сударь, но встал, вспомнив, что забыл закрыть рамы на парниках. Воздух какой-то тяжелый, пожалуй, к полуночи соберется гроза и перебьет все стекла.

После этих слов послышались удаляющиеся шаги Генёка.

– Однако твой садовник постоянно подслушивает, – заметил Либуа.

– Что поделаешь? Бедняга живет с уверенностью, что все знают, но скрывают от него убежище жены. Он надеется уловить несколько слов, которые помогут ему отыскать беглянку.

– На этот раз он остался с носом, ибо мы вовсе не вспоминали о возлюбленной твоего нотариуса, – усмехнулся художник.

Эта фраза напомнила Монжёзу о предмете его разговора.

– Да, – начал он, – относительно госпожи Вервен. Объясни мне, пожалуйста, что значило твое «не может быть», когда я сказал, что она живет на пятом этаже в доме номер двадцать два на улице Кастеллан.

У Либуа было достаточно времени, чтобы подготовить ответ.

– Но, мой друг, зная, сколь ты богат и великодушен, я не мог и предположить, что ты так высоко поселил свою возлюбленную.

– Во-первых, помещение удобное, уютное, прелестное, и главное, воздух в нем прекрасный. Окна выходят в великолепный сад.

«Так вот почему я, осматривая улицу, не мог найти ее квартиру», – подумал Либуа.

– А во-вторых, когда я хотел перевести свою белокурую жемчужину в другую, более комфортабельную квартиру, она отказалась наотрез. Мне пришлось оставить ее там, где она жила до нашего знакомства.

Либуа очень хотелось выяснить, как завязалась эта связь, но не успел он спросить, как маркиз неожиданно воскликнул:

– Да, кстати, я должен сказать тебе очень важную вещь, прежде чем представлю тебя госпоже Вервен!

И, надувшись как петух, он с самодовольной улыбкой продолжил, акцентируя каждое слово:

– Должен предупредить, что меня любят исключительно за личные качества, а не за состояние и титул. При ней я должен быть для тебя господином Баланке, человеком, живущим рентой в пятнадцать тысяч ливров.

– Как! Твоя красавица знает тебя под чужим именем?

– Да, мой друг. Ты понимаешь, что я, человек женатый, должен был принять некоторые предосторожности в начале своей связи. Теперь, конечно, я мог бы сказать ей правду, но, признаюсь, нахожу особенную прелесть быть любимым не за деньги.

И голосом, в котором звучало явное самодовольство, Монжёз медленно проговорил:

– Эти простушки женщины, стоит им полюбить, готовы поверить всему, что нам угодно будет им сказать.

– Согласен. При твоей возлюбленной ты будешь для меня господином Баланке.

– Завтра же я сообщу ей о твоем визите. Привести тебя так, ни с того ни с сего, пожалуй, невозможно. Это рассердит мою милую дикарку. Нужно сначала подготовить ее к появлению нового человека, который нарушит ее уединение.

В эту минуту среди ночного безмолвия раздался бой деревенских часов.

– Десять! – воскликнул маркиз. – Ну вот, поболтали мы с тобой при свете звезд! Уже два часа как моя жена спит, пора и нам сделать то же. Завтра нам предстоит подняться с рассветом.

– Так пойдем спать, – согласился Либуа и, услышав имя маркизы, невольно посмотрел на окна ее спальни, все такие же темные, как и прежде.

Они вошли в прихожую, где их ждал слуга, чтобы подать зажженную свечу. Вдали раздался гром.

– Твой садовник не ошибся, предсказав нам грозу в эту ночь. Не пройдет и часа, как она разразится, – заметил Либуа.

– Какое мне до этого дело, – отозвался Монжёз, зевая. – Когда я сплю, пушечный выстрел и тот не разбудит меня.

Художник протянул ему руку, полагая, что они направятся в разные стороны, но маркиз произнес:

– Разве твоя спальня не по соседству с комнатой жены?

Дойдя до комнаты художника, Монжёз протянул ему руку:

– Прощай, мой милый, – произнес он. – Думаю, что ветер и гром усыпят меня. Постарайся и ты выспаться хорошенько. Да, кстати, ты рано встаешь? Что касается меня, то предупреждаю, заря застает меня уже на ногах. Можно пари держать, что я завтра чуть свет явлюсь разбудить тебя. Ты же знаешь, то мы отправляемся первым поездом.

Маркиз удалился; войдя в свою комнату, Либуа услышал его шаги у себя над головой.

Шум продолжался несколько минут, затем воцарилась тишина, а спустя короткое время раздался звучный храп.

«Наш соня уже храпит. Последуем его примеру», – подумал художник и лег в постель.

К несчастью, сон не шел к нему. Художник то и дело ворочался с одного бока на другой; храп маркиза только раздражал его. Вдруг он прислушался: наверху, в комнате Монжёза, послышались легкие шаги.

– Неужели маркиза в самом деле любит своего супруга? Не сомневаюсь, это она пришла к Монжёзу. Эге! Не такая уж она льдина, как говорит маркиз!

Ночная посетительница остановилась, потом опять легкие шаги, мало-помалу удаляющиеся, и наконец, тишина. Храп между тем продолжался.

– Если маркиз не просыпается, значит, никто не нарушил его сна. А между тем кто-то входил в комнату.

Либуа решил было, что слуга принес платье к завтраку. Это объяснение было вполне разумным, но художник все же продолжал сомневаться и, переворачиваясь с боку на бок в своей постели, бормотал:

– Чересчур легкая походка у этого слуги! Готов поклясться, что это были женские шаги.

Наконец, Либуа понял, что в этой постели и при такой удушливой жаре, когда воздух словно пронизан электричеством, он не сможет уснуть. Лучше встать, чем мучиться. В один миг художник оказался на ногах, оделся и зажал в зубах сигару. Он тихонько раздвинул жалюзи и последовал совету, данному ему Монжёзом: вылез из окна и очутился под открытым небом.

Небесный свод был черным. Гроза приближалась. Порывы ветра возвещали ураган, готовый вот-вот разразиться над Кланжи.

«На ветру, пока нет дождя, я смогу немного освежиться. А при первых упавших каплях вернусь в комнату», – подумал Либуа.

Пройдя двадцать шагов от замка, он обернулся посмотреть, не разбудил ли своим бегством Монжёза. Но нет, маркиз продолжал спать крепким сном. Тут Либуа увидел в комнате маркизы свет, пробивавшийся из-за гардин.

«Очевидно, приближение грозы прервало сон этой нервной, болезненной женщины», – подумал художник.

В эту минуту разразилась гроза. Дождь полил как из ведра, в открытое окно покоев Либуа ворвался ветер и погасил свечу, стоявшую на камине. В три скачка полуночник, наполовину вымокший, очутился в своей комнате. Вода грозила затопить ее. Молодой человек поспешил закрыть окно, и в ту минуту, как он взялся за ручку, молния, разрезав надвое черные тучи, осветила замок и его окрестности.

– О! – воскликнул пораженный Либуа.

В это мгновение он успел рассмотреть через оконные стекла женщину, закутанную в длинный плащ с капюшоном. Она быстро шла под проливным дождем мимо стен замка. Благодаря тому что ветер загасил свечу, Либуа мог оставаться у окна, не боясь быть замеченным. Когда сверкнула новая молния, женщина как раз проходила мимо его комнаты.

– Маркиза! – пробормотал ошеломленный Либуа, узнав под капюшоном лицо госпожи Монжёз.

Гром гремел не переставая, молнии то и дело озаряли небо. Держа в руках кожаный мешочек с золотой застежкой, маркиза взглянула на окна комнаты, где спал ее муж, и, казалось, задумалась, идти ли ей дальше. После короткого размышления на губах женщины мелькнула презрительная усмешка; она пожала плечами, словно решившись на что-то, и продолжила путь.

«Куда она идет в такое время? Без сомнения, не завтракать на траве», – улыбнулся Либуа собственной шутке.

Всю ночь художник не отходил от окна, подкарауливая возвращение маркизы, и мало-помалу он постиг причину ее странной ночной прогулки. Он решил, что госпожа Монжёз, натура крайне нервная, действовала в припадке сомнамбулизма под влиянием образовавшегося в воздухе электричества.

– Она вернулась другой дорогой, – решил он после долгого ожидания.

Утром повсюду царило спокойствие, и солнце всходило на чистом голубом небе. Было только четыре часа, а между тем Либуа с нетерпением ожидал пробуждения жителей замка.

«Монжёз грозил вчера вечером, что рано разбудит меня. А что, если, напротив, я разбужу его?» – подумал художник.

Поль тихонько отворил дверь в комнату приятеля. Растянувшись на спине, сложив руки крестом, с открытым ртом, похрапывая, маркиз спал как блаженный. Подойдя к кровати, Либуа протянул руку, чтобы ущипнуть маркиза за нос, как вдруг случайно взглянул на ночной столик. Там лежало письмо в запечатанном конверте с надписью, сделанной женским почерком: «Господину Монжёзу», и внизу: «По пробуждении».

При виде этого письма художник все понял. Значит, накануне в комнате маркиза Поль слышал легкие шаги госпожи Монжёз. Она принесла мужу письмо, в котором сообщала, что покидает его и уходит к своему любовнику, доктору Мореру.

Не нужно быть пророком, чтобы предсказать, что Монжёз, прочитав письмо жены, придет в отчаяние, поднимет шум и крик и не поедет к любовнице. Единственным верным средством воспрепятствовать этому было помешать маркизу прочитать письмо. Возле камина стоял столик, заваленный книгами и бумагами. В самом низу молодой человек увидел томик, заглавие которого заставило его улыбнуться.

– Пусть меня повесят, если Монжёз в ближайшие десять лет возьмется прочитать «Медитации» Ламартина.

Десять лет показались ему достаточной отсрочкой для сообщения дурной новости. Он подсунул письмо под том стихотворений Ламартина. Сделав это, он решительно протянул руку к Монжёзу и зажал нос спящего указательным и большим пальцами. Монжёз проснулся, узнал приятеля и сказал, зевая:

– Это ты? Вот так штука! А я думал, что мне придется будить тебя. Хорошо ли ты спал? А гроза, предсказанная Генёком, была или нет?

– Лишь несколько капель дождя и ни одного удара грома.

– Оттого-то я и спал без просыпу. Который теперь час?

В один миг Монжёз вскочил с постели, вскрикнув:

– Я едва успею одеться к первому поезду!

– Поспеши, – ответил ему Поль, – а пока ты будешь одеваться, я пройдусь по саду.

Либуа не хотел стать невольным соучастником проказ маркизы. Он предоставил счастливой или несчастной звезде маркиза решить, найдет ли он письмо, спрятанное под томом стихотворений Ламартина.

Либуа счел маловероятным, что человек, который одевается и спешит к любовнице, задастся вопросом, не лучше ли начать день с чтения «Медитаций». Правда, на этом свете не раз случались самые странные и неожиданные вещи, и когда кто-либо пытался понять их причины, то не находили ничего, кроме следующего наивного объяснения: «Так Богу было угодно».

Тщетно пытаясь отыскать на дорожках аллей следы маркизы, которые были смыты дождем, Либуа с четверть часа проболтался перед цветником, потом, случайно повернув налево, попал в огород и увидел садовника Генёка. Художник, намереваясь узнать поближе нового знакомого, направился к гиганту, но, заметив на другом конце огорода собаку, вскрикнул:

Это слово мгновенно подействовало на садовника. Генёк быстро выпрямился, лицо его исказилось в свирепой гримасе, а кулаки сжались; он готов был, как тигр, броситься на свою добычу. Голосом, дрожащим от ярости, он крикнул:

– Нотариус? Где нотариус?

Вид его был так ужасен, что у Либуа невольно мороз пробежал по коже. «Этот зверь убьет человека в один момент и не заметит», – подумал он. Потом громко сказал, указывая пальцем на большую рыжую собаку, которую Монжёз прозвал Нотариусом.

Лишь чрезвычайным усилием воли Генёк справился со своим бешенством. Разговор был прерван Монжёзом, который, остановившись у забора, крикнул Полю:

Присоединившись к товарищу, Либуа с тревогой взглянул на него, но вскоре успокоился: лицо маркиза было счастливым, а это свидетельствовало о том, что у него не возникло потребности заняться чтением Ламартина. Чтобы прогнать последнее сомнение, Либуа спросил приятеля:

– Разве ты перед отъездом не заходишь проститься с госпожой Монжёз?

– Во-первых, – ответил муж, – в это время моя жена спит и будет недовольна, если ее разбудят. А во-вторых, у нас нет лишнего времени. Хорошо еще, что я приказал кучеру ждать нас у калитки в парке – так мы быстрее доберемся до вокзала.

– А, у той калитки, через которую не хотел идти доктор? – заметил Либуа.

– Именно, – подтвердил Монжёз, – ты увидишь, какой чудной этот доктор, ведь тропинка через лес свежая и тенистая, в сто раз лучше пыльной дороги под жгучими лучами солнца.

Пройдя несколько шагов, они вышли в лес, на тропинку, над которой деревья образовали свод, и Либуа в восхищении воскликнул:

– Это дорожка для влюбленных!

Но маркиз уже не обращал внимания на слова спутника. Ступив на тропку, он сделался молчалив и мрачен. «Не прочел ли он письмо?» – с тревогой подумал художник. Эта тревога перешла в изумление, когда он заметил, что Монжёз, миновав большое дерево, находившееся справа от него и возвышавшееся над кустами, начал бормотать сквозь зубы:

– Один, два, три, четыре…

Когда он дошел до одиннадцати, то вдруг остановился, уставился в землю и злобно проворчал:

– Дурак этот Легру!

Потом, презрительно засмеявшись, пошел дальше. Художник понял, что маркиз вспомнил о каком-нибудь розыгрыше Легру. Может быть, именно здесь состоялась та мистификация, мысль о которой приводила Монжёза в бешенство. Либуа, по-видимому, был близок к истине.

– Разве похож я на легковерного простофилю? – пробормотал Монжёз.

Художник решил выпытать у товарища подробности о проделке Легру. Когда они дошли до калитки, Либуа сказал:

– Не могу понять причину, которая заставила доктора отказаться от прогулки по этой тропинке, столь приятной в солнечный день.

– К тому же она ведет прямо к дому Морера, – заметил маркиз.

Дом, о котором говорил Монжёз, находился в ста метрах от калитки и представлял собой изящное двухэтажное здание. «Теперь уж доктор Морер далеко отсюда. Он в обществе маркизы», – подумал Либуа. Между тем маркиз продолжал:

– Вчера, отказываясь идти здесь, доктор был бледен как полотно.

С этими словами маркиз сел в экипаж, ожидавший у калитки, и Либуа поместился возле него.

– Пошел! – радостно крикнул Монжёз кучеру голосом школьника, вырвавшегося на свободу.

Выходя из экипажа возле железнодорожного вокзала, маркиз повернулся к приятелю:

– Кучер приедет за нами к тому же поезду, с которым мы отправились вчера, хорошо?

Либуа, вовсе не желавший стать свидетелем того момента, когда маркиз узнает, что его бросила жена, поспешил сказать:

– Завтра утром ты зайдешь за мной в мастерскую, мы пойдем к твоей красавице, а с вечерним поездом отправимся в Кланжи.

Маркизу ничего не оставалось, как согласиться. Либуа, улыбаясь, подумал: «Сегодня вечером, когда он сядет в вагон, я направлюсь к жилищу его любовницы».

Было семь часов утра, но он долго ходил по разным делам и пришел в свою мастерскую около полудня.

– Посмотрим, что там делается. – И художник взглянул в телескоп.

Приложив глаз к окуляру, он вдруг воскликнул:

– Что значит эта перемена в их привычках?

Сегодня стол был накрыт в уборной, и художник увидел любовников за завтраком. Маркиз весело хохотал. Наблюдения Поля прервал вошедший в комнату слуга.

– В мастерской какой-то господин желает вас видеть. Сударь, – жалобно произнес слуга, – примите его… Ему, видно, очень нужно поговорить с вами… У него такой серьезный вид, дело явно не терпит отлагательств. Вот доказательство: посмотрите, что он мне дал, чтобы я скорее доложил вам о нем! – И слуга, разжав пальцы, показал три золотых.

Не желая лишать слугу дохода, а главное, побуждаемый любопытством при виде столь внушительной суммы, художник спросил:

– Как выглядит этот человек?

– Довольно элегантный господин.

– Нет, статный красивый мужчина лет тридцати. Только он бледен, как мертвец. Точно с ним случилась страшная беда – так он взволнован.

Когда Либуа вошел в мастерскую, он с трудом удержался, чтобы не вскрикнуть от удивления: посетителем оказался доктор Морер.

Слуга сказал правду: гость был сильно взволнован. Нервная дрожь, которую он старался побороть, сотрясала все его тело, особенно дрожали губы. При виде Либуа он сделал усилие, чтобы овладеть собой.

«Разве маркиза бежала не с ним? – подумал Либуа. – И, явившись ко мне, не предполагает ли он, что предмет его страданий последовал за мной?»

Наконец Морер заговорил.

– Неужели вы меня не узнаете, господин Либуа?

– Отчего же, узнаю… Вы доктор Морер, которого я имел удовольствие встретить вчера в замке Кланжи, у господина Монжёза, моего друга. Еще сегодня утром маркиз говорил со мной о вас.

– В самом деле? – сказал доктор тоном человека, который хочет знать подробности, но боится спросить о них.

– Да, – продолжал художник, – когда мы отправлялись в Париж и выходили через маленькую калитку из парка, Монжёз показал мне ваш дом.

Это известие было, без сомнения, весьма важно для Морера, ибо он медленно, словно в нерешительности, спросил:

– Господин Монжёз обыкновенно ездит в Париж через день… он был здесь вчера… Какая-нибудь внезапная и важная причина заставила его изменить обычаю?

– Никакая другая, я полагаю, кроме желания ускорить дело о наследстве тестя.

Либуа заметил мелькнувший в глазах доктора луч радости.

– Так он был в хорошем расположении духа? – оживленно проговорил Морер.

– О да, он был весел… Если только не притворялся. Монжёз сегодня казался мне счастливым смертным, радующимся жизни, – подтвердил Поль, наблюдая за доктором.

«Я ошибся, – подумал он, – доктор пришел сюда не в поисках маркизы. Она действительно ушла к нему, она его любит. Он пришел лишь узнать, какое действие произвело на супруга чтение оставленного письма. Мореру предстоит теперь размотать весьма запутанный узел. Если маркиз был сегодня утром весел, значит, не прочел письмо – так, должно быть, рассуждает доктор. И, так как Морер, может быть, каким-то образом узнал, что после отъезда маркиза письма не было на том месте, куда положила его супруга, то он и недоумевает, куда оно подевалось».

Мудрено ли, что маркиза, измученная супружеской жизнью – а Либуа считал своего приятеля первостатейным дураком, – решилась на отчаянный поступок? Однако не вернули ли ее на путь истинный раскаяние или советы Морера? Может быть, последний предпочитал тайные отношения открыто признанной связи, полной скандалов и опасностей? Может быть, заблудшая овца согласилась возвратиться в овчарню? Да, но не поздно ли? Где письмо? Для них все было кончено, если супруг открыл и прочел послание…

Утром любовники должны были видеть через жалюзи, как маркиз садился в экипаж, ожидавший у калитки. Если он не изменил своих намерений, следовательно, ничто тому не препятствовало. Стало быть, он не читал письма. Маркиз был до того рассеян, что не нашел бы сахара в сахарнице, вот он и не заметил послания, лежавшего на мраморном столике. В таком случае после отъезда мужа в Париж Магдалина, раскаивающаяся или послушная воле своего любовника, возвратилась к супружескому очагу, и первой заботой ее было войти в спальню мужа и уничтожить письмо. Но письма не оказалось!

Может быть, Монжёз, поспешив с отъездом, положил письмо в карман, намереваясь прочесть по дороге. Распечатал ли он его в поезде? И вместо того, чтобы вернуться в негодовании домой и устроить бурную сцену, он решил подать жалобу на жену и приложить к ней письмо как свидетельство в прелюбодеянии? Адвокаты и судебные приставы всегда сочувствуют обманутым мужьям.

С такими мыслями, видимо, Морер и отправился в Париж, рассудив, что, обратившись к художнику, спутнику маркиза, он узнает, читал ли маркиз письмо по дороге. Оказалось, что нет, потому что, по словам Либуа, маркиз был весел.

Все это хорошо, но письмо исчезло. Не находится ли оно в портмоне Монжёза, который, расставшись с приятелем, мог прочесть его? Все вышесказанное в одну секунду пролетело в уме Либуа.

«Бедняга! – подумал он. – Нужно рассеять его горе». Однако, прежде чем он заговорил, у него мелькнуло воспоминание об одном факте, который ему хотелось разъяснить.

«Делать нечего, помучаю его, но заставлю его говорить», – подумал он и сказал вслух:

– Мне вспомнилось одно обстоятельство…

– Какое? – спросил доктор.

– Монжёз был весел… Но был момент, когда он вдруг помрачнел, и я слышал, как из его уст вырвалось проклятие.

Доктор, сильно встревоженный, спросил:

– В какой же момент это случилось?

– Когда мы шли по тропинке парка к маленькой калитке. В одном месте он вдруг остановился и…

Поль замолчал, пораженный увиденным: когда речь зашла о тропинке, Морер мгновенно побледнел. Крупные капли пота выступили у него на лбу. Художник неумышленно нанес ему двойной удар.

Сначала Либуа хотел выпытать у доктора причину ярости, овладевшей маркизом на тропинке между одиннадцатым и двенадцатым деревом, и в чем тут был виноват Легру. Однако художник решил проявить великодушие и не мучить доктора.

– Сегодня утром я и сам сыграл с маркизом маленькую шутку, о которой теперь очень сожалею.

– Вы сыграли с ним шутку? – повторил Морер.

– Да. Утром, войдя к нему в комнату, я заметил на ночном столике письмо. Я подумал, что оно может помешать ему поехать в Париж, и, чтобы он не задержал меня, знаете, что я себе позволил?

– Нет, скажите, пожалуйста, – промолвил Морер голосом, в котором звучала надежда.

– Я подумал, что не случится беды, если письмо будет прочитано двенадцатью или тринадцатью часами позднее. Поэтому я положил его под том стихотворений Ламартина, который лежал на столике с правой стороны камина.

При этих словах, означавших, что маркиза спасена, Морер чуть не задохнулся от радости.

– Простите, доктор, – произнес Либуа, – я вас не прогоняю, но скоро два часа, и молодая особа, которую я ожидаю, должна…

– Хорошо-хорошо! Я уступаю ей место, – воскликнул Морер, вне себя от радости.

Пожав художнику руку так крепко, что чуть не переломал ему пальцы, доктор бросился вон.

«Этот надолго в Париже не задержится! Он горит нетерпением возвратиться в Кланжи и забрать письмо», – подумал Либуа.

Довольный тем, что совершил доброе дело, он немедленно отправился к подзорной трубе, сгорая от любопытства, что же произошло за это время у маркиза с белокурой Венерой. Только он собрался приложить к трубе глаз, как вдруг остановился и покачал головой:

– Однако я так и не выяснил, почему доктор питает такое отвращение к тропинке и какую шутку сыграл Легру с маркизом…

Прильнув наконец к подзорной трубе, чтобы узнать, что поделывают влюбленные, Либуа испытал сильнейшее разочарование. Солнце светило в окна, а потому жалюзи были плотно закрыты.

– Значит, прощай, до завтра, – промолвил художник, за двенадцать дней хорошо изучивший привычки особы, за которой намеревался приударить.

«Любопытно посмотреть, с каким лицом встретит маркиза своего супруга, когда он вернется из Парижа», – подумал Либуа.

– Я хочу присутствовать при возвращении маркиза! – воскликнул Поль и стремглав бросился на вокзал.

В вагоне приятели вновь оказались вдвоем в купе, и Либуа спросил:

– А что госпожа Вервен? Ты говорил ей обо мне?

Маркиз сделал гримасу и ответил:

– Как! Меня отказываются принять?

– Нет, напротив. Госпожа Вервен будет очень рада твоему посещению, но придется подождать несколько дней. Хозяин дома внял наконец ее просьбам и нанял маляров обновить ее столовую.

– Пусть так! Отложим мой визит к госпоже Вервен, – согласился художник.

После минутного молчания он спросил:

– Вервен – ее настоящее имя?

Этот вопрос заставил Монжёза рассмеяться.

– Ты хочешь знать больше моего, – ответил он. – Готов пари держать, что она так же носит имя Вервен, как я Баланке. Но какое мне дело до ее имени и прошлого? Прелестная женщина меня обожает – мне достаточно и этого.

Уже сидя в экипаже, Либуа рассуждал: «Сказать ли маркизу о посещении Морера? Будь что будет! Рта не раскрою, не повидав доктора».

Садясь в экипаж, Монжёз обратился к кучеру со своими обычными вопросами:

– Не случилось ли в мое отсутствие чего-нибудь нового в замке, Жак?

– Доктор вернулся из своего путешествия. В ту минуту, когда я отправился за вами, он шел ко мне навстречу с госпожой маркизой. Она присоединилась к нему, когда навещала бедных.

– А! Маркиза навещала бедных?

– Да, сударь, госпожа отправилась сегодня так рано, что никто не видел, как она ушла.

Либуа слушал разговор с самым равнодушным видом. «Отлично, – думал он, – теперь, когда письмо уничтожено, любовники спокойно ждут врага».

– Пошел! – приказал Монжёз и тотчас же прибавил: – К маленькой калитке парка. Таким образом мы выиграем двадцать минут и избежим солнца и пыли.

Кучер поехал вдоль стены, окружавшей парк. Только друзья тронулись в путь, как послышался шум в кустах и крики. В ту же минуту большая рыжая собака по кличке Нотариус выскочила на тропинку и исчезла по другую сторону чащи. В зубах она несла добычу. Вслед за беглецом появились Генёк с вилами и повар с ножом в руках.

– Нотариус опять что-то стащил? – воскликнул маркиз.

– Да, господин маркиз. Только я повернулся спиной, как он проскользнул в кухню и украл у меня великолепный кусок филе! – пожаловался повар.

– Ах так! – вспылил Монжёз. – На этот раз я обрекаю его на смерть, и ты, Генёк, должен убить этого неисправимого вора.

Тут, осененный какой-то внезапной мыслью, маркиз ударил себя по лбу и, засмеявшись, сказал:

– Вот идея! Ты видишь это место, это маленькое возвышение под дубом? Здесь ты и похоронишь Нотариуса… Именно здесь! Слышишь? Понял ты меня?

– Понял, господин, – отозвался садовник.

– Таким образом, болван Легру будет почти прав, – проворчал маркиз сквозь зубы.

Покинув тропинку, друзья увидели маркизу и доктора, сидевших на скамье.

– Непродолжительным было путешествие доктора, – заметил Монжёз, ускоряя шаг, чтобы присоединиться к жене.

– Может быть, у него больше нет причин уезжать, – пробормотал художник.

Увидев мужа, госпожа Монжёз поднялась с места и пошла ему навстречу. Она приближалась легкой походкой, с улыбкой на устах. За ней следовал Морер с лицом менее угрюмым и взором более ясным, чем накануне.

«Вот люди, которым я вернул душевное спокойствие», – подумал Либуа, вспомнив о письме, которое он помог им вернуть.

Подойдя к мужу, маркиза обвила его шею руками и, приблизив его лицо к своим губам, запечатлела на нем короткий поцелуй, сопровождая его словами:

– Как ты съездил, Робер?

– Отлично, Лоретта, – ответил супруг, восхищенный этим нежным объятием.

Столь ласковая встреча сильно отличалась от ледяного приема, оказанного мужу накануне, и Либуа заключил, что раскаяние пробудило в этой женщине некоторую нежность к его бедному товарищу. Но нежные объятия должны были лишь отвлечь внимание Монжёза. Пока маркиз наслаждался лаской, доктор, наклонившись к уху Либуа, быстро шепнул ему:

– Мы не нашли письма.

– Под томом Ламартина, – прошептал художник.

– Ничего под ним нет.

Когда Монжёз высвободился из объятий, доктор находился уже в двух шагах от художника, пораженного неожиданным сообщением.

«Если они не нашли письма, то каким присутствием духа надо обладать, чтобы спокойно ждать возвращения маркиза! Неужели Монжёз нашел и прочитал письмо? В таком случае он готовит им жестокий сюрприз! Он может похвастаться, что надул меня, хитрец! Я, черт возьми, и не подозревал, что ему известно о проделке жены».

Следует согласиться с тем, что смелым людям улыбается счастье, ибо госпожа Монжёз, пытливо вглядываясь в веселое лицо мужа, спро– сила:

Конец ознакомительного фрагмента.

kartaslov.ru